Борьба за выезд
Десять лет отказа были наполнены напряженной борьбой за духовное становление, распространение знаний Торы и за выезд.
Прежде всего, мы отказались от всего, что связано с русской культурой. Без надрыва, естественно.
Любе было трудно отказаться только от нового года и елки. Но и то: что значит трудно? Два дня ощущала какую-то неловкость, вроде прощания с детством. И все прошло. Уже на больничной койке она сказала мне с благодарностью: "Если бы не ты, я была бы частью русской культуры". И это было для нее совершенно не приемлемо. Ни литературы, ни фильмов по телевизору или в кино, ни театра, ни походов на выставки – ничего. Все заменила Тора.
Занимались и в субботу и в будни. Я учился постоянно, Люба – когда могла. Посещала занятия для женщин, которые проводили приезжие раввины. Часто бывало очень не плохо. И встреча с подругами, и знания. Надо сказать, что и в Израиле мы не вернулись к общей культуре. Только когда через десять лет после алии Мы попали в Киев (я начал работать посланником Сохнута), мой "начальник", Шломо Нееман, человек очень умный, грамотный в еврейском плане и широкий, посадил нас у него в доме смотреть "Покровские ворота". И с этого момента мы начали вспоминать старое, и интересоваться тем, что было сделано в области культуры за те двадцать лет, которые мы к ней не прикасались.
Так вот, отрыв был полным.
Росла дочь. Старались заниматься с ней и Торой и ивритом.
Образовался круг отказников, которые привозили детей, чтобы они побыли вместе. Собирались на Хануку, на пурим ставили пуримшпили. Я писал смешные сценарии в стихотворной форме, Люба, используя свой педагогический талант ставила с детьми постановки, которые пользовались большим успехом у взрослых (все дети были заняты в спектакле).
Каждый день мы благодарили Всевышнего вслух и в мыслях своих за то, что всемогущая советская власть, упорно не признававшая Его существования, не стерла меня с лица земли и не посадила за решетку или в лагерь.
Для нас наша жизнь и жизнь моей семьи - более сильное чудо, чем исход из Египта. Но, как и у всякого чуда, у нее есть своя зацепка в реальном мире. В 73 году американским Конгрессом была принята поправка к закону о режиме благоприятствования в торговле с СССР. Надо сказать, что толчком, приведшим к принятию этой поправки была борьба американского еврейства за своих собратьев, отделенных железным занавесом, которую начала «Лига защиты евреев». А ее, в свою очередь, пробудило нашумевшее «самолетное дело» - попытка группы советских евреев угнать самолет и долететь до Израиля в 70-м году. Как только евреи, до того момента считавшиеся навсегда потерянными, вдруг подали голос и перестали быть «евреями молчанья», пробудился еврейский мир США и Европы. Начались демонстрации протеста, и повысилась политическая активность. «Отпусти народ мой» - было самым популярным лозунгом всего еврейского мира.
Это сделало возможным преподавание Торы и другую еврейскую деятельность.
Начиная с 1982 года у меня были уроки каждый день на квартирах. Бывало, собирались и у нас, в однокомнатной квартире, в комнате или на кухне.
Дважды врывалась милиция, переписывала всех собравшихся, что означало для них попасть в черный список, иногда – лишиться работы.
Молодежь всегда была голодная. Родители не хотели идти навстречу – кашрут в домах не соблюдали. Люба кормила всех, убирала дом после "гостей"
Через восемь месяцев после того, как я начал читать Раши, я начал преподавать Тору.
Вокруг были люди, у которых можно было учиться. Рав Авраам Миллер – в прошлом ученик Хофец Хаима, Реб Биньямин Кацнельсон, учившийся в йешиве еще до революции. Григорий Конторович, молодой человек, математик. Особенно помог Элиягу Эссас, который впоследствии, к сожалению, начал меня преследовать.
Через какое-то время уроки были каждый день. Тора, пророки, Талмуд. В йом ришон приходило много людей на урок по недельной главе.
Был и урок в бейт кнесет, в Марьиной Роще. Все это считалось запрещенной деятельностью и иногда милиция врывалась в квартиры, переписывала всех собравшихся, чтобы сообщить на работу.
Это был период национального подъема, пробуждение интереса к своей традиции людей, которые не знали слова "Тора" и "Мезуза".
Начиная с 81 года посещения иностранцев стали постоянными. Люди приезжали как туристы. Они должны были находиться со своими группами и выходить с ними на экскурсии, но они не присоединялись к экскурсиям, а приезжали по адресам, которые у них были.
Проводились уроки. Привозили вещи, которые можно было продать и обеспечить существование в условиях отсутствия работы.
У меня была связь с иностранцами через Элияу Эссаса, который постепенно, с разрешения властей, вырастал в политическую фигуру. Эссас был харедимного направления, хотя в то время ни он ни приезжие не говорили ничего против Израиля. Наоборот, национальные чувства были сильны.
В основном моя связь сложилась с харедимным миром. Из Англии и Америки приезжали раз в две недели, нередко известные раввины. Рав Моше Айземан, машгиах Нер Исраэль, автор книг , выходивших в издательстве "Артскролл", Рав Хаеман – крупнейший специалист по кашруту. Рав Ханох Эрентрой, глава Бейт Дина в Лондоне.
Кроме уроков галахического плана в узком кругу проводились и открытые уроки для всех, кто был готов прийти.
После отъезда Эссаса в 1986 году в кругу его учеников начались конфликты, во многом спровоцированные им самим.
Приезжающих начали настраивать на то, что общие уроки опасны. Они стали отказываться от них.
Я подвергся нападкам по не совсем понятным причинам. И в какой-то момент решил оборвать связи
Мой телефон был у многих и как-то позвонил мне кто-то из Америки из реформисткой общины. Я согласился встретиться. Приезжих интересовала только еврейская деятельность.
Какое отношение имеет к Любе? Она вынесла все это на своих плечах.
Я опасался, что советская власть не потерпит экспансии иудаизма и сионизма, и задержит меня в аэропорту или снимет с поезда и препроводит в места гораздо более отдаленные, чем Минск, но сомнений, что нужно добраться до каждого еврея, который готов приблизиться к еврейству, у меня не было. И, несмотря на то, что к тому времени два самоотверженных еврея, которые попытались организовать «всесоюзный ульпан» уже отбывали срок в исправительно-трудовых лагерях, я все же отправился покупать билет на поезд. С этого началась эпопея моих путешествий, продолжавшаяся около трех лет. Где бы я ни бывал, в небольших квартирах набивалось по шестьдесят, семьдесят человек. Все это было похоже на переход через море. Вчерашние рабы и роботы очнулись от дурмана, которым их отравляла страна атеизма, держа закрытыми и границы государства, и сердца людей и их разум. Евреи устремились к свободе, прежде всего – к свободе духа. Как знать все, не все, какой процент от еврейского населения, о котором официально заявляли, что их меньше двух миллионов, пробудился, но это было массовое явление. Я прекратил всякие отношения с теми из еврейских активистов, кто пытался замкнуться в узком кругу, и, создав ешиву для семи-восьми человек, погрузиться в изучение талмуда. Мне казалось это предательством по отношению к своему народу. И когда поднимается народ - «головешка, спасенная из огня» катастрофы и сталинизма, ты тоже должен подняться со своего места и быть с людьми.
Я никогда не передвигался один – все время кто-то из «гебешников» был рядом. Они менялись, как булгаковские герои, возникая из темноты и принимая самые разные обличия, располагались рядом со мной в купе, или на соседнем сидении в самолете. Часто они пытались под тем или иным предлогом вступить со мной в разговор, иногда, притворяясь иностранцами, говорили на английском, но акцент выдавал их. Никогда не пытались увещевать, или завербовать – их целью было запугать.
В дороге было трудно молиться. Чаще всего приходилось располагаться в тамбуре, несмотря на холод и на копоть. Не знаю, что думали все проходившие мимо меня, облаченного в талит и тфилин. История теперь об этом не расскажет никогда. Рига, Ленинград, Киев, Тбилиси… Аэродромы, вокзалы, такси, частники – машины, в которые я бы сегодня ни за что не сел, тем более ночью.
Дома меня ждали, и часы ожиданий превращались в седину в волосах.
Я говорил о свойствах земли Израиля и люди слушали. Для евреев из западного мира духовное возрождение в союзе было еще большим чудом, чем для меня. «Тот, с кем происходит чудо, не может оценить его». Многие из них приблизились к Торе и начали соблюдать еврейскую традицию. О том, что мы получили разрешение на выезд, я узнал в Риге.
С 1985 года выходили на демонстрации. Было несколько демонстраций.
Они проходили на ступенях станции метро Библиотека имени Ленина. Темно, страшновато. Собирались люди посмотреть и большинство было против нас. Как-то Любе кто-то крикнул: "Женщина, вы же в шубе, куда вы едете". На ней правда была дорогая каракулевая шуба – не помню, кто-то из родственников подарил.
Участников хватали, но потом отпускали.
Ощущение пренеприятное. Любе было тяжело, но она выходила на эти демонстрации.
В 1987 году организовалась группа "Бедные родственники" – люди, которым родители не подписывали документ, что у них нет материальных и моральных претензий. Иногда такой документ не давали бывшие жены. Как теперь понятно, эта группа была инициативой ГБ: направить борьбу в направлении, которое заблокировано вполне логичным законом. И Западу всегда можно ответить: "А что они хотят? У нас ведь есть закон".
Демонстрации были у мест работы родителей, не дававших разрешение. На них часто появлялся, чтобы поддержать нас, Голландский консул – молодой человек в синем пальто и красном шарфе.
Потом демонстрации были назначены в центре города у станции метро Библиотека имени Ленина.
Выходили с желтыми звездами. Но выйти на демонстрацию нам не давали – хватали по одному еще на подходе к месту демонстрации.
Как-то запихнули в автобус, в котором меня избили.
Несколько раз приводили в отделение милиции.
Эта деятельность (хотя и спровоцированная КГБ) сыграла не малое значение в борьбе за выезд.
Запланирована демонстрация в защиту права семьи Кольчинских на выезд. Демонстрация состоялась прямо напротив Увира. Человек двадцать с плакатами. В отличие от других демонстраций, власти отреагировали очень жестко. Выпустили молодых гебешников, которые разбросали нас мгновенно. Меня схватили за волосы, протащили по мостовой, благо покрытой ледком, и заволокли в подворотню. Избили, конечно. Но самое страшное, что кричали: "В какой Израиль, в Сибирь поедешь". И это было убедительно. Потом препроводили в 26 отделение милиции города Москвы, где я оказался вместе с молодым человеком из Минска, Мариком Коганом. Нас продержали до вечера. Жена приехала вытаскивать нас, но не получилось. К вечеру меня обвинили в нецензурной брани и оштрафовали, а Марика посадили за хулиганство на 15 суток. Я встретился с иностранными юристами на квартире у Володи Кислика, и рассказал им о произошедшем. Я вернулся домой, а Марик остался отбывать свой срок. Но он не намеревался сдаваться и начал голодовку. Через два дня, когда стало понятно, что это серьезно, ему сказали, что его депортируют в Минск на самолете с сопровождением. При этом ему предложили отвезти куда-нибудь поесть. Куда он хочет. Марик сказал, что никакой ресторан его не устроит, и есть только одно место в Москве, где он согласен взять что-либо в рот. И что это за место? Семья Мешковых.
Мы жили на Рязанском проспекте, на десятом этаже в однокомнатной квартире 13 метров плюс кухня. Трое детей. Дверь не открывали на звонок, только на стук. Конечно, проверяли в глазок, кто стоит в коридоре. Меня не было дома, когда в дверь постучали. Люба посмотрела в глазок и увидела Марика, который не вызвал у нее подозрения. Но когда она открыла, рядом с Мариком, по бокам, от него, стояли два огромных гебешника, солидных – не как та шпана, которая нас избила.
Марик изложил суть дела, и Люба впустила их. Гебешники стояли у двери, а Люба дала Марику гречневую кашу. Не самая хорошая еда после голодовки, но это основная пища, которую ели, соблюдавшие кашрут в Москве. Картошка, рыба, хлеб только за 22 копейки (у меня были ГОСТЫ на выпекаемый в союзе хлеб, и батон за 22 копейки был без добавок жиров, выпекался без масел).
Марик поел, сказал спасибо, и ушел вместе с эскортом.
Напомню: меня не было дома.
1984, 1986 – дети.
Родилась Михаль, а через два года Йонатан.
Йонатана привезли с заражением пупка. Делали уколы крошечному комочку, было страшно.
Через месяц ему сделали обрезание. Делал реб Мотл Лифшиц, который был один на весь союз. Все прошло благополучно, но когда пришла врач – женщина лет сорока пяти – в белом халате, помыла руки с мылом, подошла к ребенку… Она спросила: "А это что у него такое?". Естественно, имелось в виду обрезание. Люба объясняла, что это обрезание, сделанное по традиции, со всеми правилами предосторожности. Но это не помогло. Врач сказала: "Я сейчас вызову милицию". Я не знаю, как Люба ее успокоила. Конечно, дала деньги, не малые по тем временам.
Три ребенка в одной комнате 13 метров – это было не просто. Но Люба справлялась. Жила на кофе, постоянно пила этот "целебный" напиток.
Семья стала считаться многодетной. Получили зеленую книжку, которая давала право покупать продукты без очереди, но пользовались ей не всегда.
Занятия не прекратил. И иногда на том же кухонном столе, где поздно вечером Люба пеленала Йоника, я занимался Гемарой с двумя-тремя учениками. Для Любы все это было более чем приемлемо, я бы сказал, естественно.
В 1984 Маша, старшая дочь пошла в школу. Но чувствовала себя там некомфортно, мягко говоря, Возникли проблемы с субботой. Люба сначала доставала справки через врача, что ребенку нужен дополнительный свободный день, но потом мы решили перейти на домашнее обучение. Никого не спрашивали. Просто перестали посылать в школу. Возник конфликт с властями, но нас быстро оставили в покое. Маша, кроме всех предметов, учила со мной иврит, а с моей мамой – английский.
Когда приходила со мной в синагогу на праздники, была единственным ребенком, который открывал Тору на иврите и читал. Сидела, пока все молились, с маленьким хумашем "Тора Тмима" в красном переплете.
Мы рассердились и решили вместе с другими отказниками (все было запланировано – нам нужно был только присоединиться) выйти на демонстрацию у станции метро библиотеки имени Ленина. Взяли с собой детей, что было неоправданным риском. Йоник, которому было два года, был привязан у меня спереди в том, что сегодня на иврите называют минса. Меня охранял гебешник. В какой-то момент я начал кричать, потому что ощущение было, что, если мы не уедем, они нас уничтожат. Нужно сказать, что поддержка нашей семьи во всем мире была большой. Перед визитом Горбачева в Англию члены парламента собирались сесть в клетку в центре Лондона с требованием отпустить нашу семью. Горбачев отменил визит в Лондон.
Так вот в какой-то момент я начал кричать. Тут же защелкали камеры. И фотографии кричащего человека с ребенком прошли по телевизорам всего мира. Потом нам звонили знакомые из других стран, спрашивали, все ли в порядке.
Но советские власти это не тронуло. Нас продержали еще год.
Нина Захаровна заболела. Ей хотели ампутировать ногу. Люба пыталась ее спасти, но безуспешно. Нина Захарова скончалась. Впоследствии Люба очень переживала, что не смогла ее спасти.
B 1989 г. мы получили разрешение и решили как можно быстрее выехать. Моя мама в этот момент решила ехать с нами, и подала документы для разрешения на выезд. Из УВИРА позвонила женщина и радостным голосом сообщила, что они соединяют наши документы с Миной Израйлевной Бродской и будут рассматривать заново вопрос о выезде семьи. Я сказал, что мы против. Потом мама обижалась, но ведь никто не знал, что будет через неопределенное количество месяцев.
Мы собрались за несколько дней и, если бы не Песах, были бы на родине через неделю. А так – через две.
Картонные коробки и чемоданы, никакого большого багажа.
Отказались от гражданства. Это было обязательно с точки зрения властей. Я поехал на почту и заплатил по семьсот рублей за каждого члена семьи, что было невообразимой суммой.
Я был занят общественными делами. Люба собиралась, практически, одна. Что-то купила: что смогла, что попалось на глаза, на что были деньги.
Когда вечером накануне выезда отвезли чемоданы на таможню, таможенник открыл чемодан, увидел старую детскую пижаму и потерял всякий интерес к досмотру. А Люба на страх и риск положила в коробки мои картины, на вывоз которых не было разрешения, старые книги, которые нельзя было вывозить из страны. Этим она мне очень помогла. Всю жизнь пользовался плодами ее решительности. Картины она очень любила, и они висели у нас в доме в Израиле.
Утром на такси в аэропорт Шереметьево мы проезжали мимо дома на Таганке, где Люба жила, и где училась в школе. Она сказала: "Это дом, где я жила".