Рассказать Любочку… Это не так просто. Настолько чистая, искренняя, красивая, талантливая во всех отношениях, яркая личность, что постичь ее невозможно.
Она любила прекрасное и правду.
И жила, восхищаясь красотой и жертвуя благополучием, чтобы только не покривить душой.
Откуда она пришла в этот мир, и зачем, что ей здесь было надо?
Боюсь, что послали ее из высших духовных сфер в нижний мир из-за меня. Я бы пропал без нее.
Как то я написал ей:
Ты по земле идешь всегда,
Непостижимая для неба,
Как путеводная звезда
Для всех кто ждет не только хлеба.
Тобой начертаны пути,
Тебя созвездия боятся,
И ангел просит – отпусти,
Мне за тобою не угнаться.
Тебя во сне не увидать,
И только жнец один узнает,
Когда придет воды раздать
Всем, кто колосья подбирает.
К сожалению, она уже не идет по земле.
Где-то на небе или за небесами, передвигается в другой плоскости измерения.
Но уверен, осталась такой же: чистой, яркой, доброй, красивой и принципиальной.
Когда она ушла из жизни, одна из внучек сказала: "Всевышний Сам должен поставить бабушке престол на небесах".
***
Я плачу, но я самый счастливый человек, потому что прожил с ней сорок семь лет.
Вот, сказал поэт "О милых спутниках, которые наш свет своим сопутствием для нас животворили, не говори с тоской: их нет; но с благодарностию: были" (В.А Жуковский)
Поэзия – великая сила. Согласен с каждым словом, но продолжаю плакать.
Сердцу не прикажешь.
Не прикажешь не любить. Не прикажешь забыть.
Как-то раби Меир Симха сказал о своем друге Рогочев ребе: "У него нет памяти". Все удивились: "Зачем же он так?". А он пояснил: "То, что у него – это больше, чем память и заменяет ее. У него весь Талмуд стоит перед глазами".
Так и я, Любочка, я не помню тебя, потому что помню больше памяти: ты стоишь у меня перед глазами во все времена, что я был с тобой, и еще – вне времени. И нет слова в языке, чтобы описать это чувство, которое выше по своей природе, чем память.
Твои глаза смотрят на меня и те, что видел при первой встрече, и те, что видел в глубине больничной кровати, возле которой я провел (упаси Бог – не жалею) полгода.
И когда в молитве каждое утро я говорю: "Благословен Бог, творящий светила", я вижу их – два твоих незабвенных глубоких светила.
***
Я нашел тебя в метро, на станции Белорусская, глубоко под землей. Подошел к тебе на эскалаторе и попросил разрешения проводить до дома. Ты заговорила со мной, потому что подумала, что незнакомый человек не может обратиться к тебе, и откуда-то я тебя знаю. О первой нашей встрече я написал тебе стих. Потом понял, что это не о первой встрече, а о жизни и о жизни после жизни.
Тот ангел порожденье встречи,
Пролитый бликом серебра.
Он весь глаза над морем речи.
Он сам из своего ребра.
Накрыл крылом благословенье
От сотворенья повторял:
"Прошедший потерял мгновенье.
Нашедший тоже потерял".
Но от зари до спящей птицы,
В крупице прошлого велик,
С ним спорит, чтобы возвратиться
В обличьях разных тот же лик.
***
Когда меня теперь спрашивают: "Как дела?" – отвечаю: "Все в порядке". И вспоминаю слова устаревшей израильской песни: "Да все в порядке у меня, сегодня от любви не умирают ".
Любочка, я хотел уйти вместе с тобой, просил Бога, чтобы Он забрал мою душу вместе с твоей. Мы бы пошли вместе по лучу первозданного света, держась за руки и приближаясь к источнику жизни, и посылая благословения куда-то вниз детям, внукам, народу Израиля, всем хорошим людям на планете. А они все улыбались бы нам.
Но нет.
И Небеса забрали тебя, а мне сказали: "Сегодня ведь не умирают от любви".
И вот я тут, а ты – там.
Я самый счастливый человек, потому что Бог послал мне неописуемую красоту на много лет. Сорок семь лет я был с тобой. Но, глядя на меня, можно спросить: если так выглядит самый счастливый, то как же выглядит самый несчастный?
Понял я, что Иов сказал своей жене: "…хорошее мы примем от Бога, а плохое не станем принимать?" (2:10). Зачем же принимать плохое?
Ты сама, Любочка, говорила, что нельзя обманывать. Никогда.
А сказать: "Я согласен с плохим (страшным) и принимаю его как должное", - это же обман.
Не понимаю и не принимаю.
И Иов не понимал и не принимал. А иначе не было бы всех длинных речей и жалоб его. И не уговаривали бы его товарищи: "Ну, ты пойми, брат…"
Неужели Иов, призывая принять плохое, призывал к обману, самообману? К тому, чтобы покривить душой… Один раз?
Нет.
Ни обмана, ни самообмана. Он просто сказал: "Все хорошее не вечно. И когда оно исчезает, мы спрашиваем себя: хорошо ли, что оно было, или лучше бы его и не было никогда, чтобы потом не страдать от потери самого дорогого?"
И ответил Иов себе и всем: "Хорошо, что бывает хорошее, и когда оно кончается, мы готовы благодарить за горечь утраты – ведь она пришла, потому что было очень хорошо. Поэтому, принимая хорошее, принимаем потом и плохое".
И нет в его словах бунта против Бога, а только стремление сказать правду, и не смириться со своим непониманием, а жить дальше с ним, несмотря на всю тяжесть.
Ни Иов, ни я - не доросли мы, Любочка, до уровня тех праведников, которые не видели в этом мире ничего плохого. Все у них было хорошо. И нельзя было посоветоваться с ними, как справиться с горем, потому что они не знали, что такое горе.
И странные это истории: ведь если человек не знает, что такое горе, он и посочувствовать не может, и утешить не в состоянии.
Но говорят "тайна Бога у тех, кто трепещет перед Ним". И это сказано о тех, кто знает боль других.
Вот как-то написал тебе:
В моей душе разбитые скрижали
На дне лежали, источали свет.
Мое существованье омрачали
В едином слове совмещая "Да и нет".
И с легкостью отбросив совершенство,
Чтобы осколки цельностью назвать,
Они сквозь горе видели блаженство,
Учили жить, гореть и не сгорать.
Стих написал, и гореть горю, и не сгораю, но не рождается в этом огне никакого блага, намека на него, смутного ощущения светлого будущего.
***
Всегда с гордостью говорил "Cherchez lafemme (Шерше ляфам) «ищите женщину». И объяснял, что это значит с точки зрения еврейской традиции: "Если ты видишь, что мужчина по-настоящему успешен и в духовных делах и в материальном мире, уважаем, добр и отзывчив, то знай, что за всем этим стоит ум, настойчивость, духовная красота и самоотверженность женщины. И если ты посмотришь на ее детей и внуков, то у тебя уже не останется в этом никаких сомнений. Она – это все. Но, кроме того, она – это она, и тут нечего сказать и нечего добавить.
«Сказал Пресвятой, благословен Он, женщине: «Будь неотлучной тенью с правой стороны от мужчины – его душой, Шхиной, опустившейся для него на землю. И увидит мужчина в тебе отображение короны красоты, приятности, мягкости, милости, вдохновения и надежды. И увидит тебя мужчина – и твой образ всегда будет сопровождать его, и будет он тянуться к жизни в мире духовном все то время, пока он на земле. И увидит тебя мужчина – и станешь ты для него отблеском и отголоском великолепия духовных миров. И увидит тебя мужчина – и станешь для него символом источника жизни на земле, дающего дыхание всему живому, детям – в ноздрях их. И увидит тебя мужчина – и станешь ты в его глазах символом свободы, символом вечного стремления к чему-то возвышенному, символом творчества и непрекращающегося поиска. И посвятит тебе мужчина достижения мудрости, песню, музыку и стихи… " (Гилель Цайтлин, На грани двух миров)
И ты для меня Люба, дыхание мое, душа моя, которую вдохнул в меня Бог, дыхание ноздрей моих.
И вот, написал я тебе:
Одну тебя спрошу,
Скажи моя душа,
Тобою ли дышу,
Когда живу дыша.
Молчанью изменяя,
Шепни на ухо мне:
Ты я или не я,
Во мне или извне.
Когда я сплю – летишь.
Когда пою – поешь.
Но с кем ты говоришь,
Когда одна бредешь?
Ты блажь или печаль,
Свеча ты или тень.
И жаль или не жаль
Тебе прошедший день?
Живешь на небесах
И там судьбу вершишь
Или слеза в глазах
И на ветру дрожишь?
Порок ты иль пророк –
Я за тобой иду.
И будь то даже рок –
Ты отведешь беду.
Ты лучше, чем добро,
Ты больше красоты,
Вернись в мое ребро,
И буду я, как ты.
Ушла душа, ушла жизнь.
В какой-то момент после последней операции на сердце в Эйн Карем, когда все было хорошо, хорошо, а на пятый день пошло что-то не так, Люба, ты сказала: "Если я уйду, скажи всем, что я всех люблю".
Я сказал тебе: "Да что ты! Мне без тебя нет жизни".
Ты ответила: "Нет, есть".
Любочка, ты всегда была права, а на этот раз – я. Душа ушла, жизнь закончилась.
Началось что-то другое, но это трудно назвать жизнью.
Разве только жизнь после жизни… Может быть.
***
Любочка, ты ушла 9 числа месяца тевет, за девять дней до твоего дня рождения. 73 года было бы тебе.
В твой день рождения, после семи дней плача, мы поехали на твою могилу, засыпанную землей, еще без камня, без надписи.
Холодно, хмуро, дождь, ветер пронизывающий. Вот, выходя из двери дома, который ты спланировала и построила, вижу: распустилась одна роза на одном из двух кустов, которые ты посадила у входа. Любочка, ты любила дом, любила эти розы, ухаживала за ними двадцать пять лет, иногда мы вместе обрезали старые ветви. И вот одна роза в январе – алая и не ко времени, не по погоде. Я срезал ее, и мы отвезли ее, положили на могиле. Земля, еще без камня, а на ней - одна твоя роза. Твоя.
Я всегда писал тебе стих на день рождения и подписывал: "Любочке в день ее рождения, такой-то год".
И в этот раз написал.
От горечи утраты все черно,
И время застывает и стоит.
Тебе на день рожденья все равно
Я стих пишу – к тебе он прилетит.
Кто жил однажды – вечно будет жить
Кто любит, не умеет забывать
Кто послан был - все должен завершить
А дом сгорел – не жить, не поживать.
Вчера поехали к тебе, чтоб помолчать.
И поискать тебя там, где-то наверху.
И не понять, как плакать, как кричать.
К твоей бы жизни дописать строку.
***
Любочка, ты проделала невероятный путь.
Ты любила литературу, ты преподавала литературу в школе, своим прекрасным почерком ты переписывала редкие стихи, которые не издавались, ты восхищалась декабристами и их женами. Ты воспринимала все с такой наивностью и чистотой… Твое чувство красоты было столь обостренным и утонченным… Ты была готова зимой ехать часами на электричке, потом в холодном автобусе, чтобы взглянуть на чудеса древнерусского зодчества, на фрески Рублева и Феофана Грека.
В начале нашего пути я написал тебе:
Вы влюблены – гусары.
Ах плечи, свечи, бал,
Картечи в сечи яры,
Кровавится бокал.
Храп лошади в засаде,
Звон шпоры, крик «Ура»,
Война как на параде,
Парад под свист ядра.
И профиль с эполетом
Так низко у свечи,
И профиль с пистолетом,
Два выстрела в ночи.
Вы влюблены в гусаров,
В протекшее давно,
От сабельных ударов
Пролитое вино.
А я лишь отблеск шпаги,
Лишь шпоры перезвон,
Дыханье на бумаге
Случайно с тех времен.
Еще ты любила театр. Со школьных лет ты пробиралась благодаря твоей учительнице на просмотры спектаклей театра на Таганке, доставала билеты. Ты мола бы спросить, как Белинский: "Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?"
И музыка… Ты утопала в кресле филармонии и растворялась в звуках инструментов.
"Красота спасет мир" – сказал Достоевский. Твоя красота и твое обостренное чувство прекрасного спасли меня.
Потом мы оставили все и погрузились с головой в еврейскую религию и культуру.
Тебе было трудно расстаться только с елкой, с новым годом. Но это прошло очень быстро. За день-два.
Любовь к Торе, к земле Израиля заслонила все.
Десять лет мы боролись за выезд в Израиль, и вместе постигали Тору, пророков и даже Талмуд. И когда было трудно, говорили: "Когда ни будь мы проснемся, а за окошком – город Йерушалаим".
И это случилось. Мы с тобой и трое наших детей проснулись 1 мая 89 года в гостинице Рамат Тамир, и за окошком был город Йерушалаим. "Горы вокруг Йерушалаима, а Бог вокруг народа Своего".
И так тридцать два года мы просыпались, и за окошком был и город Йерушалаим, и земля Израиля.
Любочка, ты построила дом в Неве Даниэль.
Ты сражалась с арабами за каждый камень. Если бы не ты, этот дом обрушился бы нам на голову, потому что столбы в нем были не из бетона, а из набросанных и замазанных кое-как жидким бетоном камней. Не горе-инженеры – ты обнаружила это.
Обычная жизнь в поселениях была сопряжена с опасностью. Сейчас многое изменилось. Двух наших знакомых (один – талантливейший композитор, другой – художник) застрелили на дороге из проезжающих машин. Моего близкого ученика, гения, писавшего книги о Храме на иврите, застрелили также из машины, убили вместе с женой. Смертельно раненные, они выбрались из машины, подползли друг к другу, их нашли, держащимися за руки. Как в молитве: "Любимые и приятные друг другу при жизни, и в смерти не оторвались друг от друга".
Люба, тебе всегда было трудно принять пророчество Йехезкеля, обращенное ко всему народу Израиля: "И сказал тебе: в крови твоей живи. И сказал тебе: в крови твоей живи".
И я написал тебе:
Кто сказал: «Живи в твоей крови»?
И в погромах, в дыме из печей…
Кто сказал: «Душою не криви,
И глаза не прячь от палачей».
Кто сказал: «Гори, но не сгорай»
Кто сказал «Из пепла возродись»,
Кто послал не той дорогой в рай,
Кто велел: «Своей судьбой гордись»?
Помнишь ли ты влагу дождевую
Что пила на родине отцов
Как же землю бросила живую,
И ушла дорогой мертвецов,
И колеса смерти закрутились,
Унося в последний перегон.
И в размытой дали растворились,
Рельсы, дым, охранники, вагон.
Но с небес к тебе пришло спасенье:
Красный конь, и ангел на коне,
Запах мирта, зелень и цветенье
Той земли, что виделась во сне.
Но ты все равно не приняла этого: "в крови твоей живи", как я не объяснял тебе, что эти слова обращены к новорожденной девочке и речь идет о крови рождения.
Мы с тобой, Любочка, десять лет в поселении прожили без машины, пока ты не научилась водить. Все эти годы ездили на автобусе, который не всегда поднимался в нашу гору, высаживал пассажиров внизу. Продукты возили из Йерусалима – даже маленького магазинчика у нас не было. Ты выходила внизу, под горой с пакетами с рынка и тащила в гору. Мобильных телефонов не было, чтобы позвонить, чтобы я встретил. Просил не делать этого. Но тебе настойчивости не занимать.
В 2001 году арабы тут не столько бросали камни, как стреляли.
У нас под поселением, внизу, на основной дороге, четыре раза убивали людей выстрелами из проезжающей машины.
Мы с тобой вместе со всеми, кто посмелее, из поселения, вышли на демонстрацию, Не пропускали машины с арабскими номерами. Сразу поставили армейский пост и все прекратилось.
В том же 2001 году был я свой месяц на армейской службе. Недалеко от нас, в поселение, где расположена база – там нес охранную службу. Как-то представилась возможность подскочить домой. И вечером ты меня повезла обратно на базу. Ехать нужно было через арабскую деревню. И все, вроде, нормально. Доехали, ты меня высадила у ворот. И поехала обратно.
Через три минуты услышал очередь из темноты, а потом вся округа ожила: настоящая перестрелка из автоматического оружия. Я был уверен, что первая очередь – это в тебя. Схватил свое оружие, М-16, и побежал к воротам. Думал, что проскочу через ворота и просто побегу по дороге.
На мое счастье – наша машина около главных ворот – и ты в ней, как ни в чем не бывало. Тебя на перекрестке армейский патруль развернул обратно, а ты не хотела никого слушать – только бы доехать до дома, и рвалась проехать через пост . И под пулями солдат выскочил из укрытия, чтобы развернуть тебя обратно силой.
И вот добежал я до ворот - и тут Любочка – как ни в чем не бывало – само спокойствие, не понимает, из-за чего я так волновался.
***
Ты всю жизнь помогала мне. А на самом деле – была душой всех проектов. Мы с тобой перевели на русский и обработали комментарий к Торе рава Герца. Книга разошлась в 100 тысячах экземпляров. Мы сделали комментарий к книгам пророков. Люди читают, восхищаются твоим русским языком.
Ты помнишь, с чего мы начали? С Талмуда рава Штайнзальца, который попросил меня перевести его комментарий на русский язык, а я постарался расширить его труд и сделать понятным для всех. Ты редактировала. Да, так и записано в книге.
Потом я хотел превратить Талмуд в художественную литературу: описать исторический фон, объяснить, как споры мудрецов связаны с тем временем, когда они жили, раскрыть смысловую или, можно сказать, философскую основу их споров.
Напряженная борьба за землю Израиля и в период договоров Осло, и в период размежевания. Дети, внуки… Каждое мгновение твоей жизни наполнено смыслом.
Кто же знал, что она, твоя жизнь закончится.
Великое счастье – незнание.
Вот, как-то написал:
Во многой мудрости печаль,
Но ветхое шуршанье фразы
Не раскрывает сути сразу,
Как свыше данная скрижаль.
И мы пытливо щурим око
И не пугает у истока
Нас многой мудрости печаль.
Для того, чтобы ободрить тебя в больнице, в тяжелом положении (но надежда была, была надежда), я нарисовал тебе на дощечке, на которой ты писала, потому что не могла говорить, нарисовал тебе сердечко, пронзенное стрелой, и написал: "Здесь были Люба и Вова". И сказал тебе: "Это то, что мы с тобой нарисуем здесь на стене, когда будем собираться домой".
Ты спросила: "Ты в это веришь?"
И я ответил "Да". Я верил.
Ты помнишь, Любочка, я написал тебе на день рождения, когда ты была здорова, хотя бы относительно, и мы ничего не подозревали. Ты помнишь, ты читала при мне…
Иду, в себе ищу я человека,
Навстречу - ветер
Вечер
Тяжело смыкает веко
И солнце в челноке плывет за реку
Чтобы закончить лето
Это
Где-то
И сень
Как осень
Веси
Занавесив
Туман подвесив
Все растворит
И сотворит
Качанье
Ореола фонаря.
Как окончанье
Сентября.
Тогда быть может на закате
Что подойдет и вдруг накатит
Мне приснится
Сквозь ресницы
Тот человек, что смотрит через лица.
Но понимать в себе другого проще
Изгибами судьбы
Губы
И будь то в роще
Или в раю
Там, на его краю
В том человеке, в нем
Немом
Все обозначено уже - и ты, и он
Неон
Рекламного щита
И нищета
Понятий, слов
Основ
Асфальт, автомобили
Были
Все лужи исчертили
Огоньками,
Уехали в погоне за веками
И взглядов блиц
На дне глазниц
Как свет зарниц
Проявит
Явит
Все черты
Из черноты
И в океане ока
Прозрачное
Невзрачное
Высоко
Утонет небо голубо-глубоко
Тогда собравшись вместе времена
На память вырежут стрелу, и имена
На сердце в середине бытия
Здесь были, были, были ты и я
У древа древнего.
В него
Вошли с тобою вместе с двух сторон
Подальше от прохожих и ворон
И ухо приклонивший да услышит:
Листая листья, все, что было, дышит
Когда добро не тянется ко злу.
Судьбе в узлы не собирать золу
Ибо пылая, не сгорает слово
Оно звучит, и снова, снова, снова
Из пламени родится силуэт. Который был, и есть, и нет
Но только он один и существует
Все остальное исчезает всуе.
***
Ты извини, Любочка, что все вперемешку. Но не могу не вспомнить, как мы подавали документы на выезд. Я пошел в отделение милиции, где было отделение УВИРа.
Ты заполнила все анкеты, напечатав на машинке, потому что бланки, заполненные от руки, не принимали. Ты умела делать все четко и аккуратно, и не к чему было придраться в тех бумагах, которые я понес господину начальнику. А он придрался. И я вернулся домой, и ты все перепечатала. И я пошел опять. А господин начальник говорит: "А вы вот тут звездочку поставьте, и допечатайте еще несколько данных внизу". Сделали. И опять: здесь допишите, здесь впишите. Тогда я сказал тебе: "Мы поедем в отделение милиции по месту твоей прописки, и возьмем с собой печатную машинку". Ты потом вспоминала, что никак не могла понять, зачем брать машинку. Взяли. У нас была полу портативная. Приехали. Тоже самое: здесь поправьте, здесь допишите. Вышли в коридор, расположились у широкого подоконника. И ты начала впечатывать то, что нужно. Тут милиционерша говорит нам: "Здесь нельзя печатать". Вышли на улицу, холод, темень, снег. Ты встала на колени, в капроновых чулках на заснеженную ступеньку перед входом в отделение милиции, и начала печатать. И у нас взяли документы! Чудо. Могли бы не взять. Но, видимо, твои замерзшие колени пробили Небеса. Потом ты говорила, что относишься к этой машинке, как к члену семьи.
Документы-то взяли, но разрешение на выезд не дали. Мы ждали его десять лет. Не просто ждали – боролись за выезд. Борьба на духовном уровне и борьба с властями.
Я учился и начал преподавать. С какого-то времени у меня были уроки и по недельной главе Торы, и по пророкам, и по Мишне, и по Гемаре. Дом и дети были на тебе. Но и ты не сидела сложа руки: я писал спектакли на Пурим, а ты ставила их с детьми. Нередко мои занятия проходили у нас дома. А дом – комната тринадцать метров и кухня. Иногда две девочки спали в комнате, а на кухне, на том же столе, где ты пеленала младшего, я занимался с теми, кто приходил ко мне. А когда днем, бывало, приходило много молодежи, ты всех старалась накормить, потому что кошерных продуктов было мало, а еще у многих был конфликт с родителями – не ели дома. Вечно голодные.
Любочка, никогда не забуду. Перед операцией, когда тебя поместили в реанимационною, меня выгнали, сказали, что позовут потом. И не позвали. А я боялся зайти и ждал приемных часов. Когда зашел, ты мне сказала: "Я так ждала, что ты придешь: мне ввели иглу в шею, и было больно, и некому было пожаловаться".
Любочка, я сидел возле тебя. И ты увидела, что я волнуюсь. И ты сказала мне: "Расскажи что-нибудь из Талмуда". Сначала растерялся, а потом сказал: "Раби Йоси бен Йоэзер говорит: пусть будет дом твой местом собрания мудрецов… и с жадностью пей слова их." И я сказал: "Собрание мудрецов – ведь всех надо накормить, нужно убрать дом, обеспечить всем необходимым. Кто сегодня так поступает? Никто. Есть синагоги, школы учения – там учат Тору. В дома учителя и ученики не набиваются. Дело в том, что Йоси бен Йоэзер жил в период восстания Хашмонаев. Людей Торы преследовали. Видели в них врагов и возмутителей населения Йегуды против сирийских правителей. И они не могли собираться и обсуждать традицию, и думать о том, как передать ее следующему поколению. Так во времена Йоси бен Йоэзер была заповедь превратить свой дом в дом учения, а в наше время – нет. Но в Москве, когда власти преследовали изучающих Тору, и нельзя было проводить уроки свободно, была такая заповедь – пустить к себе в дом учить Тору. И ты это делала. И дом часто наполнялся теми, кто хотел понять Тору, пророков и Талмуд. И ты кормила всех, и убирала за всеми, и забирала детей, чтобы они не мешали. Ты все это сделала, Любочка". И ты поняла и улыбнулась.
***
Ты ушла 9 числа месяца Тевета.
А в книге пророка Йехезкеля (24), на комментарий к которой ты потратила шесть лет своей жизни, говорится: "И было слово Бога ко мне в девятом году, в десятом месяце (тевете), в десятый день месяца, чтобы сказать: «Сын человека, запиши себе, какой сегодня день… Сын человека, вот забираю Я у тебя отраду глаз твоих (послав) болезнь (внезапную)... И говорил я народу утром, и умерла жена моя вечером… «Скажи дому Израиля: «Так сказал Бог Всесильный: «Вот оскверню Я Храм Мой, (дававший вам) силу, которой вы гордитесь, отраду глаз ваших и утешение душ ваших".
Десятого числа умерла жена Йехезкеля, и это стало символом разрушения Храма. Она была отрада глаз для него, а Храм – отрада глаз для всего Израиля. И ее смерть стала символом разрушения Храма.
Да, действительно, Любочка – ты ушла и Храм, о восстановлении которого мы мечтали и видели его, как пророк Йехезкель, восстановленным, снова в развалинах. Я не вижу будущего. Раньше я видел свет будущего, а сейчас ничего не вижу, только развалины.
***
"Ищите женщину…"
Один раз я нашел тебя на станции метро Белорусская. А теперь не знаю где искать тебя.
Я сказал тебе: "Я буду с тобой всегда. Куда ты, туда и я"
А ты спросила: "Что это значит?"
И я ответил: "И здесь, и в будущем мире".
Уповаю только на то, что встречу когда-нибудь, уже не здесь.
Какая ты будешь? Верю, что такая же. И не надо, чтобы была лучше. Это тот случай, о котором сказано: "Не добавляй…". Почему? Нечего добавить: поправишь что-нибудь и испортишь.
***
Ты помнишь, как кончается пьеса Бертольда Брехта "Добрый человек из Сезуана?". Ты помнишь. Ты смотрела ее в постановке Любимова в "Театре на Таганке". И вот последняя фраза: "Плохой конец заранее отброшен. Он должен, должен, должен быть хорошим". Любочка, тогда то, что сейчас – это не конец. Только бы поверить сценаристу и режиссеру.
Comentarios