Семья
Через год мы вступили в законный брак.
Мои родители были против этого, потому что боялись, что Люба с ее больным сердцем не сможет родить детей. Много разговаривали со мной, давили. Даже ей звонили, и не совсем вежливо требовали прекратить нашу дружбу.
Хорошего настроения это нам не добавило.
Свадьбу праздновали в квартире Нины Захаровны. Когда приехали из Загса, на пятый этаж я отнес Любу на руках. Приехал ее отец, Михаил Маркович. Мой отец не пришел под предлогом, что должен был уехать в Ленинград. Мама была и в ЗАГСЕ, и на праздновании. Но лицо у нее было траурное.
Я мало что понимал, и меня это не задевало сильно.
Люба, конечно, переживала. Но она была так рада, что мы, наконец, будем жить вместе и строить семью, что огорчения отступали далеко на задний план.
Жили мы на Рязанском проспекте в однокомнатной квартире, которую мои родители, правдами и неправдами добыли для меня в кооперативе. Это было в то время редкостью – отдельная квартира у молодого человека.
Я за год до знакомства с Любой окончил Институт Электронного машиностроения. Я нашел себе, то, что мне подходило: преподавал физику на факультете биофизики в ветеринарной академии.
Люба, которой кто-то подсказал позаботиться о том, чтобы у меня была более высокая зарплата, (это не ее собственная мысль, ей такие мысли были не свойственны) и ей самой было, где работать, устроила меня в Педагогический институт в лабораторию компьютерной обработки данных. И она начала работать там же. В рабочей группе было много евреев.
Еще через год у нас родилась дочь – Мария, Маша, которая через несколько лет стала Мирьям.
Люба хотела девочку. Хотела, чтобы в белых носочках она бегала по лужам.
Поскольку у Любы было больное сердце, она проходила обследование прежде, чем получила разрешение рожать. Ее положили в роддом за две недели до родов.
Я находился в состоянии постоянного поиска, конечно, делился с Любой.
Люба заботилась о доме, о дочери, была идеальной хозяйкой. Пеленки нужно было стирать. Для того, чтобы не было лишних микробов, их проглаживали.
Проведя много вечеров в исторической библиотеки, где обманом (простите) получал из хранилища запрещенные для выдачи книги, пришел к выводу, что все идеи, которые развивают мир, определяют его прогресс, взяты из Торы. Начал читать Тору по-русски, потом нашел, у кого можно учить иврит, считавшийся в то время одновременно не существующим и запрещенным языком.
1977: Как-то ночью, когда мы были у моего папы в
Академгородке в Пущино, мне пришла в голову идея, что все буквы ивритского алфавита имеют свое значение. Дело было ночью. Я засел за словарь Шапиро и через четыре часа я уже знал более или менее значение всех букв и представлял, как они определяют значение слова, в которое входят.
Для меня это было потрясением. Я понял, что такой язык не мог возникнуть в результате развития человеческой речи, а только как Божественное творение. Я пришел к выводу, что нужно соблюдать все, что записано в Торе. Нашел своего школьного знакомого, Романа Каплана, чуть моложе меня, который уже соблюдал заповеди, был связан с кругами, изучающими Тору. Спросил у него, как начать соблюдать.
Он ответил: "Ты хочешь все сразу или постепенно?".
Я ответил: "Все сразу".
Теперь нужно было договориться с женой. Мы вышли на улицу прогуляться и поговорить. Разговор занял полчаса. Люба согласилась соблюдать все заповеди.
Это какое-то чудо. Люди ссорились годами, разводились. И невозможно сказать, что это была уступка, было неискренне или только желание посмотреть, что из этого выйдет. Нет. Это был скачек человека атеистического воспитания и сознания, находившегося в состоянии духовного поиска, к тому, что неведомо, но близко с рождения. Потом Люба жаловалась, что все начинали соблюдать постепенно: немного законов шабат, немного кашрут… Мы же все сразу.
Перед первой субботой пришел к нам Рома Каплан.
Люба спросила его, что нужно, чтобы приготовиться к субботе. Он сказал: "Убрать дом и красиво одеться". Это врезалось в память на всю жизнь. И она так и делала. В ту субботу на ней было платье из плотной краснойматерии, которое она носила еще лет в шестнадцать. Она напоминала маленькую девочку. Это впечатление усиливала длинная, почти до пояса, черная толстая и плотная коса.
На субботу Люба пекла Халы. Я, грешным делом, сердился, что в доме жарко от газовой плиты, но она не сдавалась. Халы были замечательные, да и как иначе.
Быстро вошли в соблюдение субботы. Встреча субботы, молитва – все на кухне. "Леха доди" в кругу семьи – как прекрасно. Ближайшая синагога – большая хоральная, была на площади Ногина – сорок минут на метро или два с половиной часа ходьбы. Так что суббота – дома, без миньяна, но обязательно с Хумашем и обсуждением комментариев вместе с любимой супругой.
Кидуш делали на хлеб после омовения рук. Но это в том случае, если не было вина. Откуда же можно было достать вино, если магазинное априори не годится для употребления. Еще Даниэль в Вавилоне запретил употреблять вино, которое нееврей сдвинул с места, так как опасался, что оно будет посвящено идолам, станет как жертва чужим божествам. А потом? Потом этот запрет сохранился, чтобы не садились с чужими людьми за стол.
Так вот, вино делали из изюма. В трехлитровую банку добавляли сахар и немного воды. Получалось настоящее вино.
С продуктами было трудно.
Постепенно отказывались то от одного, то от другого. Не совсем было понятно, чем кормить Машу. В начале нашего пути были мысли покупать для нее мясо в магазине, но эти мысли быстро пропали. Основная еда – гречка и картошка. Молоко можно было купить. В супере нужно было стоять в очереди, час, а иногда и больше.
Люба начала учить иврит и быстро его освоила. Ее учителем был все тот же Рома Каплан, который жил недалеко.
Роме часто негде было встретить субботу, так как родители, члены партии, не приветствовали, мягко говоря, его увлечение. Рома часто приходил к нам на субботу с рюкзаком, в котором были необходимые вещи. И обязательно – два батона хлеба.
Обрезание прошел.
Обрезание в Москве делал Дмитрий Борисович Лифляндский. Заведующий отделением в клинике сердечнососудистой хирургии имени Бакулева. Я был одним из первых его "клиентов". Мы подружились. Он помогал Любе – привел ее в институт на обследование и ходил с ней из кабинета в кабинет целый день.
Вера, любовь к Торе с самого начала были для нас неотделимы от любви к земле Израиля и к стране, в которой живет твой народ, которым можно гордиться. Мы сразу решили уехать в Израиль. И начали искать пути, как собрать все документы и устроить все дела. Два года мы ждали вызова (без официального вызова от родственников из Израиля, заверенного нотариусом, прошение о выезде не принимали).
Любин папа, Михаил Маркович, который давно перебрался в Пятигорск, на протяжении многих лет навещал Нину Захровну с дочерью. Любу любил. Переживал, когда она заболела.
В один из приездов он привез с собой что-то из посуды. Люба спросила его: "Что это у тебя?" Он ответил: "Пасхальная посуда". Каким образом Михаил Маркович, человек одинокий, не склонный к общению, приблизился к соблюдению законов Торы, осталось неизвестно. Как он пришел к выводу, что нужно выехать в Израиль тоже никому не ведомо.
Михаил Маркович выехал в Израиль в 1979 году.
В новой для него стране сложилось все не очень благополучно. Вызов он нам не посылал, потому что Нина Захаровна сказала ему перед отъездом, что он не имеет права на дочь. Он принял ее моральный постулат, хотя, конечно, не следовало бы распоряжаться нашей судьбой.
В Израиле он не получил пенсии, так как сказал, что тетя Лиза его сестра, получавшая репарации из Германии, оставила ему наследство. Это, конечно, не облегчило его существование, так как наследство было совсем небольшое.
Прожил он на святой земле всего три года. Люба тяжело переживала его уход из жизни.
1978: К тому времени я подучил иврит. Знал, конечно, язык не достаточно хорошо, но вполне мог читать Раши и других комментаторов. К нам стали приходить молодые люди, с которыми вместе я читал комментаторов к недельным главам.
В то время Нина Захаровна была частым гостем в нашем доме. Она старалась помочь Любе с Машей, которую очень любила. Но одновременно она старалась послушать, что я говорю и что обсуждаю с теми, кто приходит в дом. Видимо, уже в то время она написала в КГБ донос или побывала в одной из приемных госкомитета.
Я этого не понимал и не был осторожен в высказываниях. Надо сказать, что мои родители, несмотря на то, что они очень не хотели, чтобы мы выезжали в Израиль, подписали нам документ об отсутствии материальных претензий, который требовался для подачи документов на выезд, сразу, без всяких разговоров.
